Николай Троицкий, политический обозреватель РИА Новости.
Ольга Берггольц, чей столетний юбилей приходится на 16 мая, прошла через все испытания, которые посылал советскому человеку ХХ век. Эта красивая хрупкая женщина и поэт - язык не поворачивается назвать ее поэтессой - вынесла столько, сколько не под силу иному крепкому мужику. Но не сломалась и не сдалась.
В 1938 году ее, беременную, арестовали по обвинению в подготовке покушения на товарища Жданова. Пытали, требовали выдать несуществующих сообщников. Она не назвала ни одного имени, себя виновной не признала, в тюремной больнице родила мертвого ребенка.
Еще до ареста одна за другой умерли в младенчестве две ее дочери. Больше детей у Ольги Берггольц не было.
Ее первый муж, поэт Борис Корнилов, автор слов всенародно известной и любимой песни "Нас утро встречает прохладой", был расстрелян как враг народа. Второй муж, литературовед Николай Молчанов, умер в 1941 году от дистрофии. Отца, военно-полевого хирурга, выслали из Ленинграда за немецкую фамилию.
После всех этих потерь она осталась одна в блокаду. И ей не только хватило мужества выжить самой, но она помогла выжить, выстоять, вытерпеть своим землякам, соседям, товарищам по несчастью.
Ольга Берггольц стала голосом блокадного Ленинграда. Каждый день, из последних сил, валясь с ног - никакого усиленного, дополнительного пайка ей не полагалось, шла на радио, читала свои стихи, разговаривала с людьми, утешала их, произносила оптимистические жизнеутверждающие речи. Выступала не только по радио, но и в цехах, в госпиталях, на передовой под обстрелом.
Можно себе представить, насколько необходимым было само явление этой красивой тридцатилетней женщины перед измученными ленинградцами. И именно ее идеей стало исполнение в блокадном городе Седьмой симфонии Дмитрия Шостаковича, выступление которого по радио Ольга Федоровна подготовила в страшном сентябре 1941 года.
Это тоже была настоящая "дорога жизни", только проложенная через радиоэфир.
В блокаду Ольга Берггольц выросла в большого глубокого русского поэта. Она увековечила те ужасные дни в стихах, исполненных истинного трагизма и той "неслыханной простоты", по словам Бориса Пастернака, с которым, как и с Анной Ахматовой, Берггольц общалась на равных и дружески переписывалась.
Вот зарисовка, в которой, словно в капле воды, отразились те суровые времена:
Был день как день.
Ко мне пришла подруга,
не плача, рассказала, что вчера
единственного схоронила друга,
и мы молчали с нею до утра.
Какие ж я могла найти слова,
я тоже - ленинградская вдова.
Мы съели хлеб, что был отложен на день,
в один платок закутались вдвоем,
и тихо-тихо стало в Ленинграде.
Один, стуча, трудился метроном...
И стыли ноги, и томилась свечка.
Вокруг ее слепого огонька
образовалось лунное колечко,
похожее на радугу слегка.
Но тогда же были написаны и эти строки:
Я никогда с такою силой,
как в эту осень, не жила.
Я никогда такой красивой,
такой влюбленной не была.
Настоящей поэзии всегда свойственна такая диалектика чувств. Все рядом, все перемешано - любовь, смерть, слезы и восторг бытия...
Ольга Берггольц воплотила в себе все противоречия советской эпохи. Примерная девочка, вышедшая из петербургской интеллигентной семьи, она стала правоверной истовой комсомолкой, была готова на деле, а не на словах всю себя отдать советской власти. В ответ получила пытки и страдания, муки родных и близких.
Такой удар не прошел даром. Она писала в своем дневнике:
"Ощущение тюрьмы сейчас, после пяти месяцев воли возникает во мне острее, чем в первые дни после освобождения. Не только реально чувствую, обоняю этот тяжелый запах коридора из тюрьмы в Большой дом, запах рыбы, сырости, лука, стук шагов, но и то смешанное состояние обреченности, безысходности, с которым шла на допрос. Вынули душу, копались в ней вонючими пальцами, плевали в нее, гадили, потом сунули обратно и говорят: живи!"
И одновременно, в том же 1940 году, Ольга Берггольц вступила в партию. После войны стала вполне официальным советским поэтом, получила Сталинскую премию, ездила в командировки от Союза писателей, выступала с правильными речами на собраниях.
И вела тайный дневник, отрывок из которого процитирован выше. Дневник был опубликован только в Перестройку, в 1988 году, спустя 13 лет после ее смерти. Как и некоторые стихотворения, до того ходившие в самиздате. Как вот это, например:
На собранье целый день сидела -
то голосовала, то лгала...
Как я от тоски не поседела?
Как я от стыда не померла?..
Долго с улицы не уходила -
только там сама собой была.
В подворотне - с дворником курила,
водку в забегаловке пила...
В той шарашке двое инвалидов
в сорок третьем брали Красный Бор)
рассказали о своих обидах, -
вот - был интересный разговор!
Мы припомнили между собою,
старый пепел в сердце шевеля:
штрафники идут в разведку боем -
прямо через минные поля!..
Кто-нибудь вернется награжденный,
остальные лягут здесь - тихи,
искупая кровью забубенной
все свои небывшие грехи!
И соображая еле-еле,
я сказала в гневе, во хмелю:
"Как мне наши праведники надоели,
как я наших грешников люблю!"
Именно ей принадлежит чеканная строчка, благодаря которой она навсегда вошла в историю не только русской поэзии, но и страны: "Никто не забыт, и ничто не забыто". Она как поэт приложила к этому немало усилий. Поэтому жизнь ее, и не только в блокаду, стала настоящим подвигом.
Мнение автора может не совпадать с позицией редакции
